Первую книгу Натальи Ковалевой районная газета не публиковала, читатели высказали очень много обид по этому поводу. Виноваты! Сегодня начинаем «исправляться» – печатать главы нового романа Н. Ковалевой «Сладка ягода – рябина». О чем он? Да о нас с вами, о друзьях, соседях, родственниках. Каждый из читателей обязательно найдет что-то знакомое. Читайте, сопереживайте героям, становитесь свидетелями их жизни. Автор не пожалел ярких, сочных красок для раскрытия каждого образа. Не буду вас отвлекать, счастливого пути в увлекательный мир премьерного чтения!
Любовь КАЗАКОВА
Часть I. Глава первая, в которой все только начинается
Мишка Дьяков нашел ребенка. Не своего, сделанного в одну из тех коротких остановок в пути, что у всякого дальнобоя бывали и будут. Дорога длинная, баб одиноких много и объяснимо было, если бы одна из них вдруг забрюхатила и подкинула случайному дружку. Ох, мне, как автору, хочется такого вот развития сюжета, в пику всей кобелиной породе, но… Нет, Мишка нашел чужого младенца. Он это сразу понял, едва опасливо откинул уголок одеяльца – дитё было смуглое и глазастое. «Лицо кавказской национальности», – пришло на ум. Впрочем, даже не лицо, а так себе мордочка. Но и по нему ясно прочел Михайло – не его это работа! Он ведь белобрысый, и смуглых баб не любил, по его мнению женщина должна быть, как сдобный калач: бела, в меру пышна и под ним рассыпчата. А дело было так. Жена, по бабьей природе, снабдила в дорогу неподъемным тюком со снедью. Мишаня в кабине проверил содержимое. Пироги, булки, две ковриги домашнего хлеба, курица жареная, сыр, опять же домашний, три десятка вареных яиц, картошечка с укропчиком – на сейчас пережевать. На потом – рассыпухой: гречка, сечка, рис, сухари и картошка, тушенка…, чтоб на привале сварить, как домашнее кончится. Одним словом, как всегда, в дорогу – на три дня, а припасов – на месяц. Наморщил лоб досадливо, прикидывая, что раздать мужикам, чтоб не таскать лишняка. Тут-то и началось. – Мя… – крякнуло в люльке. Негромко так, вроде желая поздороваться. Мишка ушам не поверил, даже ключ уже повернул и ногу ослабил на педали. – Маааа, – настойчивее повторили. «Не показалось», – подумал и еще минуту это «ма-мя» слушал, опасаясь заглянуть в люлю. «Может, Томка подшутила?» – вот сейчас обернется, а там сын его, Денис. Глаза скосил на надрывающийся сверток, по всему выходило, что Денька в такой не влезет. Но откинул уголок покрывала и теперь сидел, тараща синие, без того выпуклые глазища и, в противовес природной болтливости, молчал… «Надо бы его ментам отвезти», – почесал подбородок. – «Убьет шеф, нахрен». Шеф должен был убить, конечно, не за ребятёнка, так некстати образовавшегося в кабине, а за задержку. Разгневанную рожу Мозгуя Мишка представил очень явственно и нажал на сигнал. В воротах нарисовалась Томка. В другой раз он бы полюбовался на результаты тщательной дрессировки жены, но сейчас заработал «мясорубкой», крикнул: – Чего стоишь? Заледенела?! Иди сюда! В открытое окно зазвучал детский плач. Такой несчастный, что грудь у Тамары разом заломило от прибывающего молока. Метнулась, теряя с босой ноги ядовито-желтые китайские шлепки. – Ох, ты, Господи! Подкинули! – сообразила с ходу. – Сюда, сюда давай! Мишка схватил, было, теплый комочек, но всегда покорная Томка рыкнула: – Куда ты?! Он же разнагишался весь! Заверни туже. Мишка попытался, но огромные лапы были суетливы, а ревущая кроха – мелкой, и вышло только хуже. Из-под одеяльца вынырнула смуглая ножка со скрюченными пальчиками и микроскопическими ноготками. – Да, что ж ты, неумёха! – жена запрыгнула в кабину с проворством белки, отодвинула мужа решительно и ахнула: – Ой, хорошенькая какая! И тут же заворковала на своем, на бабьем: – Уй-ти, маленькая, моя, уй-ти сладкая, а что кричим? А мы кушать хотим? Хотим! Ой, пойдем мила-а-а-ая, титьки-то полны-полны. А как же звать-то тебя? Не скажешь! Ой, не скажешь. Настей будешь! – Дура! Какой Настей?! Тащи её в собес или к ментам! – оборвал причитания. Томка глянула выразительно: – Соображу. Ребенок к удаче, говорят! Езжай! Мишаня вздохнул с облегчением и в обещанную удачу поверил, хоть о такой примете не слышал. Все же пригрозил: – Чтоб вернулся, его уже не было! Не нравилось ему настроение жены, ой, не нравилось.
* * *
В рейсе Мишка ни о жене, ни о найденыше старательно не вспоминал. Да и не до того было. Погода выдалась, чертям по заказу, дождь, дождь, дождь, временами ливень. И так на тысячу километров с гаком, точно все тучи небесные взяли да вытянулись вдоль Енисейской трассы. Оно где-то и хорошо, не по жаре идти и пыли меньше, но сразу за Ужуром попал в переплет. Дорогу перекрыли – наводнение. Куковал три дня, изводя себя мыслями о бездарно потерянном времени. Но даже в моменты бесконечного ожидания, жене он так и не позвонил. А хотелось, ой, как хотелось, умела Томка выслушать и незамысловатым «Ты уж поаккуратнее там, Миш» поддержать. Обычно Мишаня огрызался на нежности, не первогодок за рулем – трассовый волк. Но на душе становилось уютнее. А сейчас Дьяков упорно молчал, звонки жены отбивал, точно молчанием определял непримиримую позицию в отношении приемыша. И мужской характер выдержал, пусть знает: не за ботана шла, за водилу. Засыпал собой довольный и несчастный одновременно. Но когда тронулся долгий поток машин, скинул SMS: «Ребенка сдай, куда надо. Скоро дома. Жди»… Томка послание получила. – Слава Богу, живой наш папка, – пропела беленькому, как отцветающий одуванчик, Дениске и темноволосой Настюшке. – Скоро воротится! Ребятня поняла и ответила дружными улыбками. А Томку, точно живой водой омыли, пела весь день и даже приплясывала, пока стирала удвоенную порцию ползунков и распашонок.
* * *
«Куда надо» Томка все-таки сходила – мало ли что? Оробела было у двери с блестящей табличкой «Отдел опеки и попечительства», но вошла, стараясь быть уверенной. Строгая дама в черном пиджаке и такой толстой цепью на шее, что её даже цепной пес не сразу бы порвал, спросила, не отрываясь от монитора: – Что вам? – Да ребеночка мы нашли… – томимая неискупимой виной за отвлечение от важных дел государственного лица выдавила Тамара. – Какого ребеночка? Почему нашли? – глаза дамы наконец-то отклеились от утробно жужжащей машины. – Настю, а нашли, потому что подкинули. – Свидетельство о рождении есть? – Дочкино? – Томка и не заметила, как легко и просто вырвалось это «дочка», само собой вышло. – Нет, беспризорника вашего. – Какая же она беспризорница? Я за ней смотрю и кормлю вот, – Тамара приподняла тяжелые груди, удостоверяя, что голодом Настя не сидит. – Отказная? – Да понятно, что отказная, раз в КамАЗ подкинули! – начала сердится Томка. – Я вас спрашиваю: есть ли отказная? – Не взяла с собой, с ней сейчас старший мой, Бориска, водится. Дама скривила губы и четко, как учительница на уроке, произнесла: – Я спрашиваю: Есть ли, официально-оформленная, отказная на ребенка. – Документ что ли? – обрадовалась своей догадливости Томка и затараторила отчаянно. – Нет. Ничего не было. Две пеленки: тонкая и байковая, одеяльце ватное, распашонки две, тоже значит, тонкая и байковая, чепчик, я одежду сдать могу, если надо. У меня своей… – женщина рубанула ребром ладони по шее, показывая, сколько у неё ребячьего приданого. От волнения движения у Томы были торопливыми, грубоватыми, неверными… – Заполняйте! – швырнула дама какой-то бланк и ухватилась за телефон. – Ну что, Мариша, выручай, опять к вам, найденыш. Знаю, моя дорогая, что переполнено, знаю, что коек нет, но пока определим, Мариша, по-дружески… Не домой же я его потащу. Да понятно, что обследуешь, но ты приюти уж. Куда-куда, может в коридоре кроватку? Лучше бы в палате, мамочки присмотрят сразу. А где есть? В инфекционном?! Да ты с ума сошла! Мариша… Хорошо, Марина Александровна, я, как официальное лицо заявляю… Послушайте, Марина Александровна. Я привезу и оставлю его в приемном покое. И делайте, что хотите, хоть опять на улицу… – «На улицу?» – у Томки от этого разговора в груди заломило так, будто вновь прибыло молоко, или отозвалось на нескрываемое равнодушие больное сердце. – Как на улицу? – осмелилась она спросить. – Заполняйте, вам сказали, – обрубила дамочка и вновь уцепилась за трубку телефона. – Ну, что там, Марина Александровна? Везти? Мне всё равно, куда и как… Тамара не выдержала, взвилась свечкой, как норовистая лошадь, не осознавая, что делает и так ли поступает, что было сил долбанула по кнопке на телефоне и завелась сиреной: – Соврала я! Соврала! Нет никакого ребёнка. Никакого! Рванула по лестнице, не слушая рьяных воплей: – Женщина! Женщина! Остановитесь. Остановитесь! – Нашли щенка, хоть туда, хоть – на улицу… Не отдам, хрен вам и редьку, – ворчала, отдыхиваясь и все оглядывалась, оглядывалась…
* * *
Дома плотно закрыла тяжелые шторы, оранжевые с фиолетовыми цветами. Осмотрелась, боясь, что цепная дамочка из собеса уже догнала, проникла под дверь бесплотным духом и теперь витает над кроваткой. Впрочем, все было спокойно, сну ребятишек, если угрожал кто, так это надоедливо долдонящий телевизор. Настюшка спала, вскинув над головой кулачки, веки её чуть подрагивали. И ресницы, каких у Деньки вовсе не наблюдалось, трепетали, ровно их ветром шевелило, длинючие, черные, прорисованные от первой до последней. Бровки ровненькими дугами взлетали от переносицы. Блеклая Тамара, лицо которой господь задумывал впопыхах и в конце квартала, потому и красок недолил, перед этой яркой южной прелестью замерла и в который раз удивилась: – Это как же такую красоту можно было бросить? Неужели мать без души была? Ангелочек ты мой, смуглявенький!
* * *
– Ох, мама, нагорит нам от него. – Бориска так и не научился называть Мишку отцом, поэтому просто махнул в сторону трассы, мол, вот о ком речь. В другой раз бы Тамара, может, и пристала: – От кого? От какого «него»? И выдавила бы из сына изжеванное «папа», но сейчас было не до того. Сделала вид, что не услышала, сунула ручку коляски мальчишке, кинулась развешивать штаны, распашонки, цветные стяги пеленок, на ходу приговаривая привычное, но Бориске ненужное: – Ты смотри, чтоб не разболоклись4 – прохладно, соску упустит, дай опять, заснут – оставь на солнышке, да гляди: Денька все норовит маленькую зацепить…. – Мама! – перебил пацан. – Говорю, Мишка, из рейса вернется. – Ну, что, мама? На улицу её выкинуть? Поди, ничего, а? И тебе он – не Мишка! – Да, хоть кто! Будто ты его не знаешь?! – Бориска привычно закачал коляску. Умом Тамарка понимала, что три ребенка – уже перебор, вон Мишаня все считает, сколько стоит двух пацанов поднять, а тут девка, её в обноски мальчишек не запихнешь, но глупое сердце никакие истины признавать не желало, слепо выстукивая жалостливую дробь, едва Тамара склонялась на детской кроваткой. – Знаю, – вздохнула Тома. – А делать-то что? Ответа Бориска не знал. Девчонка была смешная. По необъяснимым причинам она облюбовала мальчишку сразу, и при виде нескладной Борькиной фигуры расцветала так, что и у пацана в ответ щеки по-дурацки растягивались. Бориска вздохнул и настойчиво заработал ручкой: вверх-вниз, вверх-вниз. Пусть бы оставалась, кому она мешает? Только б Мишка не забарагозил5. И за каким фигом мать за него замуж вышла? Вопрос уже на языке повис, но мама опустилась на ступеньку, лицо у неё стало растерянным и совсем испуганным: – Не бойся, ма, уболтаем! – пообещал торопливо. Томка тихонько всхлипнула от накатившей вины. Захотелось со всей дури прижать голову сына и провыть: – Ой, сыночка, прости ты меня, ведь детства ты и не видишь. Посадила в няньки-и-и! Но только выдохнула: – Жалельщик ты. Тяжело тебе в жизни будет… – Ага! Счас! – огрызнулся сын
* * *
Борька любил, когда Мишка в рейсе, во-первых, от компа не гонит, во-вторых, мать не строит почем зря, в-третьих… Борька не знал. Ну, не принимал он Мишку и все тут. Так-то отчим не обижал. Даже старался заботиться, правда, глупо это выходило. От родного отца осталось в памяти что-то неясное: большие мохнатые унты, усы холодные. Ушел папка на охоту и не вернулся, но если б только вернулся, он бы Мишке, бли-и-ин! Хотя, за что, собственно? Не обижал он Бориску. Не было такого. Но вот жило внутри, что-то неясное, глухое, темное и не всегда справедливое. Будто кто-то очень авторитетный однажды сказал, что Мишка – плохой, и Борька поверил. Только не говорил никто. Мать думает, что ревнует Борис. Как бы ни так! Нет, жаль её бывает. Давно, еще до Деньки, он услышал, как она плачет. Не сразу понял, что происходит. Он даже встал, вышел на кухню, но всхлипы тут же прекратились. Борька лег, а минут через пять опять раздалось: – Ааах-ааах, – будто мать давилась чем-то. Он лежал и слушал, и, чем яснее понимал, что это плачет его мама, тем страшнее становилось, потому что мать не должна лить слезы, она же большая! Неправильно это! Мальчишка заснул, когда Тамара уже загромыхала ведрами, собираясь доить корову. И спал, пока над ухом не раздалось: – Проспишь школу, лентяй! Странно, но глаза у нее вовсе не были красными и опухшими. Но вот тогда-то Борька, сам не понимая за что, невзлюбил Мишку.
Вместо пролога
