Наталья Ковалева
Сладка ягода – рябина
Часть I.
Глава вторая, в которой все трещит по швам
 Проснулась Тамара, когда за окнами пронзительно и надрывно, будя окрестных собак взревел КамАЗ. Шавки и псины заходились в многоголосом лае, то басовом, то визгливо звонком, Тома слышала, а встать не могла. C вечера умаялась с капризной ребятней: у Деньки зубы лезли, а чего куксилась дочка? Кто знает? Может, за компанию.
И лишь когда сквозь этот гвалт, лай, гудки, раздалось жалобное:
– А-а-а-а-а-а-а, – вскочила, испуганно засуетилась: господи, куда же? С чего же? Как же?
Толкнула ногой кроватку, та послушно закачалась. Метнулась на кухню. Включила самовар. Ровно вспыхнул газ под кастрюлей борща. Бутылочку – на стол. Помидоров порезать, пироги – в микроволновку. Надо же, проспала без малого, четыре часа! Прислушалась, тяжко громыхнул засов ворот, да и сами они тотчас глухо стукнули, движок пророкотал совсем близко. Загнал, значит, машину. Сейчас бы кинуться к нему, двери открыть, встретить, вдохнуть знакомый и родной дух пота, соляры, дорожной пыли, прижаться на миг, на секундочку только, дольше нельзя. Устал Мишаня.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а! – не успокаивалась Настёнка.
– Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы! – басовито подпевал Денька.
– Не ждала, что ли? – досадливо хмыкнул муж. – Вроде звонил, что еду.
– Ждала, ждала. Миша, сейчас, сейчас, – потянула с плеч шоферскую куртку. – Садись, садись!
– Сына уйми, чего орет-то?
– Ой, да зубки, Миш, два сверху враз идут. А Настюшка… животик видно пучит…
– Какая, нахрен, Настюшка?! – рявкнул муж, не сразу, а когда дошло, что вот его послушная Томка, то ли нюх потеряла, то ли неприятностей шибко хочет, потому и слова мужа ей, как мертвому наговоры.
Томка голову в плечи втянула:
– Миш… Ты погоди, погоди.
– Сдурела? Почему не отдала-то?
Жена уже не слышала, умчалась в комнату. Мишаня обозрел стол, накрытый явно наспех, даже хлеб не порезала, как есть, булку шмякнула. Вроде, давай, родной, у нас самообслуживание.
– Мать, я шесть суток за баранкой. А двое вообще не спал, – как-то очень тихо начал муж.
Тамара тон этот помнила и опасалась. Был он, как тихий рокот приближающейся грозы. Негромкий, вроде, но рванет жестче ветер и ворвется в души ледяной ливень: хлещущий, жесткий, не слышащий никого. Да сама виновата, разве так мужа с рейса встречают? А Настёнка, как назло, выводила тоненько свое «А-а-а-а-а-а-а».
– Ну и где ты там? Я, что, с гулянки вернулся? – гром уже уверенно рокотал, шумно, грозно.
– Миш... Как же? Куда её?
– Заткни ей пасть, дур-ра! В баню я. Чтоб пришел, тихо было! – коротко громыхнула опрокинутая табуретка.
«В баню?!» – Томка обреченно руками всплеснула:
– Миш, остыла баня. Задремала я. Ты поешь, а я пока…
Мишка не дослушал. И не мог он услышать, уж выучила: глаза красные и щека опять ходуном ходит, умотался дорогой, сейчас его напоить, накормить, и в постель, усталый он. Утром бы и разговор другой вышел. Но как же неловко все выходит. Тома всхлипнула.
– Совсем с цепи сорвался. – Бориска поднял опрокинутую табуретку и сел рядом.
– Не привык он к такому, – Тома обвела рукой кухню. И бросила с упреком. – Что ж ты не разбудил?
Борька плечами пожал.
– Не хотел. Что, сам не поест? Маленький?
Тома ухватила со стола бутылку, стопку и вздохнула:
– Он-то – большой, ты – маленький. Не знаешь, как это – семью кормить.
* * *
Мишка рванул свитер, и тут дошло, что от лавки и от стен тянет апрельской, волглой прохладой. В голове еще шумело, точно дизель работал.
– Миша-а-а-а, – скрипнула то ли дверь, то ли Томка.
Может, и негромко скрипнула, но когда прешь двое суток, не смыкая глаз, до рези, до дури, до звона в отупевшей башке, каждый звук, как монтировкой, лупит.
– Иди ты на хрен! – рявкнул.
«Бляха-муха, на лавку бы и пошло оно все…» – мелькнуло
– Я подтоплю сейчас печку, я поесть принесла, ты поешь и выпей пока. С устатку, Мишшш, – жалобно заскулила за дверью Томка, не решаясь ни уйти, ни остаться.
Мишаня, что было сил, пнул дверь и, не оборачиваясь, зашагал в дом. Тамарка помчалась следом, все ещё пытаясь всучить хотя бы стопку. Отпихнул её зло и вошел в дом.
Сонный Бориска качал кроватку. Ногой. В руках его, не переставая, плакала чужая девчонка. А из колыбели, брошенный и никому ненужный закатывался его, Мишкин, сын.
– Брата возьми. Брось её, к черту, – рванул к себе подкидыша, но Борька с неожиданной силой боднул головой в грудь.
– Сам возьми! У меня сто рук что ли?! – и ухмыльнулся, точь в точь, как батя его бывало. Мишка, аж, застыл на миг, пригрезилось, что перед ним не Бориска, тощий, нескладный, а батя его – рослый и могутный Иван.
Машинально рука взвилась. Машинально…
– Не трожь! – раздалось рядом. Совсем рядом.
Кулак, что было сил, врубился в Томкино удивленное лицо. И тотчас смолкло все. Или Мишке так показалось? Уставился отчего-то на руки, будто и сам еще не верил, что ударил. Жену ударил. И на Томку глаза поднял, тяжело, веки вдруг стали неподъемными, точно их свинцом налили. Хочет посмотреть, а к земле жмет…
Из разбитого носа жены сперва тоненькой струйкой, а потом гуще и гуще, через губы, по подбородку липко и неумолимо пошло густо алым. Кровь.
– Томка! – ахнул, виновато уже. Шагнул к ней.
– Убью, козел! – вдруг зашелся визгом Бориска.
Не глядя, сунул Настю в кроватку, ринулся к отчиму и замахал кулаками, суетливо, растерянно, неумело. Мишаня отступил, изо всех сил сдерживаясь, чтоб не долбануть в ответ пацана. Но руки у груди держал. И они сами собой в тугие кулаки сложились.
– Уйди! Уйди! – неожиданно яростно вдруг крикнула Тома.
Закрыла Бориску. Сын попытался вывернуться. Но она обернулась к нему, повисла всем весом на худых мальчишеских плечах:
– Не надо! Сынок! Не надо! – и опять ему, Мишке крикнула. – Уйди, Миша-а-а-а-а! Уйди-и-и-и!
Младенцы зашлись в неумолчном крике.
– Как уйди? – уставился, не понимая, муж. – Ты мне?
Но Томка ответить уже не могла, захлебнулась рыданиями, только торопливо качала ногой кроватку, да гладила Бориску…
– Слышь, все. Давай утром... Не хотел… – выдавил, чувствуя, как тяжко давит плечи усталость.
– Уходи! Не нужен ты нам, – резанул Борис.
– Не нужен? – переспросил Мишаня… Томка промолчала. Только втянула сочащуюся кровь.
Как сладкий сон, вспомнились белые плечи Катерины, родинка у ключицы. Подружки случайной, но всегда ждущей. «Вот кому нужен», – усмехнулся. – «А ведь звала же она, ждала… и ждет… Переждать пока, а там…»
– Ну… ты…, ты сама выбрала. Уйди, так уйди! – Мишаня потоптался на пороге, понимая, что наломал дров на две деревни, три села. Но слово сказано, мужское слово, куда же теперь, на попятную?
* * *
– Ма, не ходи за ним, – на плечо опустилась рука сына. – Не ходи.
– Да куда же я от вас? – уронила Тамара. – Кормить их пора.
И улыбнулась, горько, виновато, боясь даже взглядом выдать, что знает, куда сейчас мчится обиженный муж.
Глава третья, где каждый остается при своём
«Уходи! Ушёл. И как ты жить без меня будешь? Кто тебя, дуру, кормить будет? Молчишь. Вот и молчи. Чего взбеленилась? Из-за девки? А ты меня спросила? Нет. Мне еще и на неё вкалывать? Или, может, сама за руль сядешь?» – Мишка и не замечал, что вслух вопрошал, убедительно и громко. Но жена молчала, потому что фотографии говорить не умеют. Тамара смотрела со снимка через плечо, вывернув голову неестественно и напряженно. Наверное, фотографу хотелось захватить в кадр часть худенького плеча и обнаженной спины в вырезе бордового платья. Он и заставил Томку повернуться вот так, и она подчинилась, как обычно уступив чужой воле, в ущерб собственному удобству. А после еще напряженно ждала и терпела. Вот почему сейчас смотрела Тамара на Мишку с бесконечной застывшей покорностью и мольбой, едва прикрытой виноватой улыбкой «Что ж делать, Миша,… вышло так... всё...»
От этого взгляда становилось вовсе не по себе. Сорвал со щитка фото и бросил его в бардачок. «Чего теперь страдать?!» – сам себе скомандовал.
И как можно тверже отчеканил куда-то в ночную мглу, разрезанную узко голубоватым светом фар:
– Ушел. Так ушёл. Всё. К черту.
Ведь сколько раз бывало, разнежившись на двуспальном ложе у рыжекудрой Катюхи, не хотел он уезжать, казалось немыслимым, что надо сейчас отрываться от тугого молодого тела, не изорванного родами и беременностями, мчаться в ночь к жене. И не столько к Тамаре ехать не хотелось, сколько к привычному: торопливым ласкам вполуха и вполглаза, скучным разговорам, виноватой улыбке и крестьянской работе, каторжной, если со стороны посмотреть, но по деревенским меркам, обыденной и ежедневной.
И не то, чтобы Мишка не умел с ней справляться, наоборот, каждый в Березовом скажет, что Мишка Дьяков – мужик, хозяин. И дом срубил сам, вывел его любовно от фундамента и до крыши, ладной крыши не абы чем, а металлом крытой. Пять лет возводил, обласкивал каждый венец, извел себя и Тамарку, и даже с ребенком они до тех пор годили, пока не поставил Мишка, как последнюю точку в строительстве – гараж. Отменный бетонный, на КамАЗ с фурой, и «японку» с трактором. Мишка тот день до последней капли помнил. С утра зашел убедиться, что схватился бетон на полу, спустился в яму, обвел рукой полочки и ящики для запчастей и понял: вот оно счастье и покой. Всё! И заорал жене:
– Готово! Тома-а-а-а!
На крик Бориска выскочил, пасынок, мальчишка занозистый, упрямый, но в радости он ему скомандовал:
– Борька, заводи «татарина»!
И завел в гараж тягач4, жалея, что фура томиться на базе. Так захотелось заполнить новину до отказа, чтоб вся техника на глазах, под крышей… Но не его был КамАЗ, хозяйский, по доброму и машину бы оставлять в гараже «Алтрана», но начальник привилегию Мишке дал: машина ночевала в его дворе, а значит, и на левые рейсы глаза закрывал. Ценили Дьякова на работе. Заслужил.
Тамарка в тот день особенной радостью сыпала. Мишка всё обнимал её, обнимал благодарно понимая, что измочалилась она на этой стройке. Бригаду нанять не на что, вот и легла неженская работенка на её плечи. Когда начинали стройку, плечи те округлыми были, не хуже Катюхиных, а в тот день обнял, а мяса-то на костях и нет! Вина накатила. Тогда и ляпнул:
– Теперь можно и пацана родить.
– А если дочка выйдет? – спросила жена.
– Нет, мальчишка будет. По уму, помощника надо!
По уму и вышло. Рождение Дениса обмывали долго и шумно, и казалось Мишке, что никогда не кончится теперь ни радость, ни покой… Не так вышло всё. Не так. Томка точно за сыном спряталась… Понятно, что так и положено бабе – о детях думать, понятно… Но Томка в детях себя теряла, и его вот тоже…
– Потерпи, Миш, вот на ножки встанет…
– Пока он встанет, у меня упадет, – то ли шутя, а то ли всерьез отвечал.
Не понимала. Не умела Тамарка жить для мужика, что тут говорить.
Катюха, та умеет. Еще как умеет. Как ни заглянет – всегда счастливая. Что ни сделает – все ей радость. Нет, понятно, что жена – не любаха дорожная – свои замуты, свои заботы, и когда Томку в ЗАГС вел, знал, зачем. Лучшей половинки придумать трудно. Он все верно рассчитал. «Рассчитал» – прокатил слово на языке. И усмехнулся. Вот чего-чего, а расчета не было. Тамара. Имя гордое, царское, а смотришь – и глазу задержаться не на чем. Но что-то же сидело в ней такое, отчего тянуло к ней, как тянуло, бывало, сойти с трассы и упасть в траву. Чтоб землю всем телом почувствовать, и над головой – только небо. Безотчетное такое желание, непонятное и вечное.
«Томка! Томка…» – обратился опять к фотографии, но щиток на лобовом стекле был пуст.
И вот тут, через муть в голове и обиду, встало перед глазами, зримо, ярко, как с экрана, изумленное лицо жены. Ладно, если бы злое, так нет же. Блин! «Губки бантиком, бровки домиком». Вроде спросить хочет: «За что ты меня?». И тонкая струйка крови по подбородку…
Всё в их жизни было. Но вот руки Мишка на неё никогда не поднимал. Даже помыслить было смешно, кого там бить? И так ветром шатает. Но ведь ударил же.
– Господи, почему же я дурак-то такой? Не простит же. Черт!
Свернул к обочине, ткнулся уставшей рожей в баранку, так что клаксон взвыл.
И дошло, что вот это не просто бегство, на ночь на две с Катюхой потешится, нет, это всё на-всег-да. Сам ушел. Не в пустоту. К другой. Разрубил пополам жизнь. И что теперь с половинкой делать?
– Эх, Господи, дурак, черт, дурак.
И от дьявола опять к Боженьке метался, ожидая от обоих объяснений. Но они, видать, шибко заняты были. Так сон и сморил в двух километрах от Новоселовки и горячего тела шоферской любахи.
|
