Наталья Ковалева
Сладка ягода – рябина
Глава восьмая, где приходит место разочарованию…
 Тамара на миг у двери замерла – одышка проклятая – хочется, как собаке, высунуть язык, хватануть воздух полной грудью. Но чуть глубже вздохнешь, тут же под сердце, будто ворох опилок подсыпают. Сердцу колко, неуютно и маятно. И пока шла от больницы, толкала в себя пахнущий свежей землей и юной зеленью воздух потихонечку, наперстками, досадуя на саму себя и на не вовремя подведшее сердце. Не до болячек! Вон и огород сажать надо, корове срок телиться, и ребятишки без присмотра, надо трактор искать, на Мишу теперь надежды нет. Кто бы мог нырнуть в женские спутанные мысли, подивился бы, как же много всего может умещаться в голове в одну короткую минуту, и вроде полный хаос, как в избе у забулдыжного пьяницы, ан, нет – каждая мысль к делу.
И вот тут, тяжелые и уверенные, топ-топ – шаги. Мужские! Ахнула радостно душа, рванулась птицей:
– Миша! – и было в этом возгласе все и прощение, и обида, и боль, и радость беззастенчивая, надеждой согретая.
Что мог «Мозгуй» сказать ей? Ничего. Замер, как тачка в деревенской грязи. Мотор ревет, а толку – ноль. На руках – Настя и Томку не подхватишь, а Томка по дверному косяку сползла на корточки и задышала кратко, рвано. Бориска сунулся помочь, но Тамара выпрямилась резко, точно секунду назад боль в глазах распахнутых не буянила. Теперь на бледном лице только вина и растерянность жирной масляной краской прописаны.
– Что ж вы, Александр Федорович, дайте-ка, сама я, сама. Срыгнет еще.
Ухватила девчонку ловко и – в комнату.
– Бориска, ты чаю налей Александру Федорычу! – скомандовала.
Мужики переглянулись.
«Что ж ты, друг, проболтался?» – один молча спросил.
«Вышло так», – другой молча ответил.
Бориска стаканы достал, к остывшему чайнику потянулся.
Сидели швыркали еле-живой чаек, думки перекатывали.
– Ты матери суп согрей.
– Ага.
Согрели. Накрыли.
А за пестрой шторкой, в комнате – тишина. Послушали и тишину.
– Она там ничего, а? – Бориска испуганно.
«Мозгуй» почему-то на цыпочки встал, до спальни дошел.
Солнце лилось через окна, расстилалось квадратами на полу. Тамара сидела в самом углу комнаты, и солнце как ни силилось захватить и Томку, и кресло, в котором она расположилась, едва дотянулось до босых ног, маленьких и жилистых. Может поэтому, первое, что увидел «Мозгуй», были как раз эти ступни, с выпирающими косточками, исхоженные и загрубелые. Машинально пробежал взглядом по сухим лодыжкам до цветастого подола халата и выше к острому локтю, детской белокурой головке на самом его сгибе и груди… такой пронзительно белой, что «Мозгуй» даже замер, удивившись, лицо-то и руки Тамары отливали темным загаром, приставшим крепко-накрепко.
Острый уголок этой забронзовевшей кожи точно впивался между грудями, мелькнуло желание, взять его да и стереть, напрочь, что открылась полностью эта ровная белизна, беззащитная и нежная.
Денька отвалился от соска и распахнул синие дьяковские глазища, впрочем, «Мозгуй» это потом Мишкины гляделки усмотрел, сперва – сосок какой-то даже… цыганский, цвета крепкого кофе.
«Надо же!» – что «надо» и почему «же», не додумалось. Тамара взвизгнула по-девчоночьи и прикрыла грудь ладошкой, Денька захныкал. Лицо и даже шея женщины заалели пятнами… Тотчас полыхнули жаром и его скулы.
– Черт, – выругался. – Извини. Корми, корми.
Попятился, путаясь в шторах, пытаясь сладить с разухавшимся, как старый филин, сердцем. Сколько раз он видел женскую наготу? Неприкрытую, бесстыжую, пьяную, жадную, царственную, истасканную, щедрую, блаженную наготу женского тела. Если бы взялся считать, не осилил бы. Но все то было по иному, привычно, предсказуемо, заведомо ясно и потому обыденно. А здесь, точно въехал с маху в чужую тайну, какую-то очень сокровенную, светлую, оттого и неловко и стыд обдает колюче.
Бросил Борису:
– Кормит еще, погоди.
И прочь из дома, потому что ни за что на свете сейчас с Томкой бы взглядами не столкнулся.
Тамара вышла еще пунцовея стыдливым румянцем. Долго гремела умывальником.
– Иди есть, – позвал Бориска.
Присела на табурет, смела с клеенки крошки в горсть. И спросила виновато:
– А что ж, ты, Александра Федоровича отпустил? Голодный же человек…
* * *
Нина перед братом третью тарелку борща поставила. Смотрела подперев щеку, как ест он жадно и… не замечая, что ест. Вот спроси сейчас, какой суп только что выхлебал, скорее всего не ответит. Весь в своих мыслях. А поговорить надо.
– Значит, сбежала Тамара.
– Угу! – отозвался. – Мне бы юриста найти толкового.
– Предсказуемо. В таких женщинах инстинкт материнства развит до потери разумного мышления. – Продолжила Нина осторожно, точно ступая на скользкий лед.
– Понимаешь, Герман мой, тот, да в налоговом законодательстве волокет. Но мне бы по семейному праву, кто у нас? – гнул свое Саня.
– Я думаю, иногда этот инстинкт срабатывает против детей. Вот у нас Рокси, ощенилась семью щенками. Если бы Олег пять не утопил, она бы сама сдохла и щенков бы заморила.
– В районо у вас там должен кто-то на примете быть. Ну или в собесе. Кто-то же ведает опекой там, усыновлением. – «Мозгуй» пододвинул к себе кофе и замешал яростно.
– Кофе без сахара, Саша! – поморщилась Нина.
– Надо в суде спросить. Должны знать.
– Ты меня слышишь? – Нина застучала костяшками пальцев по столу, точно шумный класс призывая к порядку.
– Что?
– Не нужен Тамаре этот ребенок.
– Это ты так решила? – «Мозгуй» отодвинулся от стола и глаза на сестру вскинул.
– Она одна троих не прокормит. Профессии нет, значит, заработка нет и мужа нет.
– А мужик ей край необходим?
– Полная семья – требование при усыновлении не обязательное, но предпочтительное. И доход учитывается в любом случае, а какой у твоей Томки доход?
Он хотел возразить, что не его Томка, но не возразил. А Нина продолжала уверенно, четко, точно несмышленому ученику втолковывая:
– Алименты на младшего и пенсия по утрате кормильца на старшего. В общей сложности тысяч десять в месяц. Прожиточного минимума не выходит. И какое ей усыновление? – Нина вздохнула и сочувственно на брата посмотрела. Но отчего-то не верил Александр сейчас ни в сочувствие её, ни в тяжкий вздох. Усмехнулся криво:
– Я тут юриста ищу, а он под боком. Выкладывай, что ли. Льготы какие-то есть, ну типа наследники первой очереди.
– Льготы, – сестра многозначительно замолчала.
– Ну? – не выдержал «Мозгуй», отлично все её мысли, читая. И даже в чем-то соглашаясь, да чужой ребенок – это огромная ответственность. Да, неизвестно, какая кровь бушует в тонюсеньких пока Настюшиных жилках. Чем взорвется набор генов, унаследованный от матери, которой не нужна была. И еще то, что время благородных порывов кануло в лету давным-давно. Кануло вместе с бесплатным образованием, алыми знаменами, гарантированным будущим. Выживать легче в одиночку. «Лишний рот – хуже пистолета» – эту поговорку недавно придумали.
– Саша, – Нина села рядом и осторожно положила на руку сухую маленькую ладонь. – Я вырастила троих. Ты знаешь. И я тебе честно скажу, что у меня, родной матери, бывали минуты, когда я жалела, что родила. Нет, не всех, а почему-то младшую, Оленьку, жалела.
Труфанов обернулся, отчего-то испугавшись, что племянница его где-то рядом. Но Оли не было.
– Да! Саша! Да! Я знаю, что ты сейчас подумал. Но булку хлеба удобнее делить на четверых. И когда в семье появилась Оля, нет, чуть позже, когда она подросла, мне все время казалось, что я обделяю старших в пользу младшей, будто бы каждый из нас от своей доли отщипывает кусочек для неё…
«Мозгуй» отодвинул тарелку и прервал резко.
– А ничего, что я вот еще тут… нахлебник
– Саша!
– Нина, – «Мозгуй» передразнил сестру и отчеканил. – Дурой не будь. И никому больше этой чуши не повторяй.
– Сашка! Сядь. И хоть раз постарайся понять, кого-то, кроме самого себя. Ляльке повезло, я родила её в восемьдесят девятом… Еще была надежда. Я бы никогда не родила третьего сейчас. Ни-ко-гда!
Тонкий палец, с аккуратным маникюром, закачался перед носом Мозгуя.
– Время это, понимаешь, это время – крайне недоброжелательно к ребенку. Оно даже враждебно к нему. Ты не понимаешь этого, не понимаешь. Я даю детям высшее образование только потому, что ты мне помогаешь. Ребенок не котенок, кроме еды и одежды, ему нужно дать платформу в жизни. А какую? Я тебя спрашиваю. Вот Володя окончит институт. И я боюсь, что ему придется пойти в официанты, в бармены, в продавцы… Блат, Саша, всемогущий блат со времен Союза не умер, он разросся, как раковая опухоль, он все пронизал. Я уговаривала Вовку поступить в педагогический, но нет… Эколог… Сашка! У меня нет связей в природоохране. Все, что я могу ему гарантировать – это место учителя биологии, кажется диплом позволит… Я – отличник образования, учитель с высшей категорией, отдавшая 30 лет школе. Я ничего не могу сделать для своего ребенка! А что может, эта твоя Томка? Кто она есть? Никто, человек без имени, статуса, званий. Господи! Саша, сейчас как никогда… как никогда, от князя родится княжич, от робича – робичич. Это еще в Русской Правде записано.
– Все? – Труфанов, молча вытерпивший весь монолог от начала до конца, теперь рвался сказать, рвался… Но по давней привычке рвение это сдержал, отделавшись одной фразой:
– Княжичами сейчас, Нинка, бабки делают. Чуешь? Так, что там по усыновлению. Шанс у Томки есть?
Нина обреченно махнула рукой.
– Если бы она в родстве была с родной матерью…
– Мы мать в глаза не видели, – отмел «Мозгуй».
– Мы? – Нина покачала головой. – Саша, а тебе бы и не лезть в чужую семью совсем.
– Погоди, дальше, про наследников?
– Если бы её Мишка оказался отцом девочки.
– Ясно. А сейчас, что делать?
– Справки собирать, может быть и дадут опеку. Но, Саша, девочку надо отнести в управление соцзащиты!
Труфанов поднялся:
– Все, Нинка, давай без «но»! Я там Олегу колеса под клумбы привез, куда выгрузить?
– Ребенка надо отдать, надо! Или я сама, – крикнула в спину. Но Саша уже не слушал.
Глава девятая, где Мишке так и не удается поужинать
Катерина собирала Мишку на работу взволнованно и радостно, это же впервые в её жизни – мужика собирать. Мишка скороговоркой выдал, что обычно Томка в рейс пихает. Скороговорка минут на двадцать затянулась. Катерина слушала и все больше губками играла. И не то, чтобы уж очень цепляло, но свербила в душе досада, на ту, уже бывшую, но такую расторопную, что до сих пор Катерине в укор ставят.
– Ну, ты не старайся, как она-то, – успокоил Мишаня, заметив белые зубки, вцепившиеся в край прихотливо изогнутой губы. – Тебе за ней не угнаться. У Томки пропеллер в попе, не ходит, а летает. Так чего-ничего, чтоб пожрать.
Катя плечами повела, красиво повела, чтоб грудки качнулись. Мишаня бы, может, и среагировал как надо, но рейс – есть рейс, тачку не проверить, в пути встанешь.
Осталась Катюха один на один, с настроением радостным и задорным, список Томасины, конечно, впечатляет, но скучный он, без выдумки.
Ручку минут тридцать грызла, черкала, вычеркивала, переписывала, потом нарисовала по краям окончательного меню розочки и перечитала… Да! Только так, пора любимый отвыкать от деревенских замашек. А еще она ему салфетки с собой положит, и посуду купит, такую, для пикника, красивую. Сколько же можно с собой таскать закопченную алюминиевую кружку? Не эстетично, тяжело и в конце-концов её тоже небось Томасина покупала.
* * *
Звонок начальства пиликнул привычно-дурашливым «Хозяин не бери трубку! Это шеф!!!» – это значило, что трубку надо брать обязательно.
– Чего надо? – буркнул недовольно Мишка.
После последней встречи осталось у мужика в сердце заноза – струсил он, сдался, небось «Мозгуй» потом Томке пересказывал все и в подробностях…
– К пяти часам будь на базе. Документы у сторожа заберешь, в Елесеевке к шести часам встанешь под загрузку на ФРИМ, чтоб в семь уже в дороге был!
– Чего везу-то?
– А что можно с мебельной фабрики везти? Арбузы, блин. В крае груз скинешь, и в «Мирпласт», загрузят профилем. На все про все тебе – три дня.
– Я не крылатый вроде?!
– Успеешь! На баб меньше время трать. Опоздаешь – с твоей доли вычту.
Про долю – это ножом по сердцу. И не денег жаль, сам бы отдавал, но на своего, а так выходит, что кормит он теперь весь выводок и Томку впридачу. Катька пока не расчухала разницу, но ведь рано или поздно смикитит. И начнется нытье.
Посидел травку пожевал у колеса и полез масло мерить.
– Поменять бы надо,– масло текло черное, как Мишанины думки. Отработало свое. Ну менять, так менять… Завел старика прогреть и нырнул в невеселые мысли.
|
