Наталья Ковалева
Сладка ягода – рябина
– Немая, значит, – скорее для себя, пояснил водитель. – Ну и что мне делать с тобой?
И опять смолк, прикидывая, куда же деть эту внезапную находку, толка в которой он не видел – сплошные проблемы, но не бросать же её на трассе в самом деле? Минуту размышлял, изучая девушку бесцеремонно. От его взгляда не ускользнул ни особенный, ни на чем не сосредоточенный взор, ни рваная одежонка, ни стрельчатые брови над огромными глазищами, ни лакомо выпирающая крепенькая грудь…
– Красивая, – выдохнул Коротков почти жадно, но тут же добавил разочарованно. – Эх, девчонка совсем.
Ташка поискала взглядом иконку, нашла, перекрестилась, как терпеливо учила её тетя Зина, соседка, складывая тонкие пальцы в щепоть и поднося попеременно ко лбу, животу, груди… Но тут же заметила нечто до крайности привлекательное, на сиденье, завернутая в яркую, с расплывшимися жирными пятнами бумагу, лежала курица. Ташка втянула её запах, откликнулся желудок ворчливо, проглотила комок, а глаза, как прилипли.
– Ешь, – пододвинул Коротков.
Ташка закивала торопливо. И схватила кусок курицы, уже остыв-шей, наскоряк приготовленной в придорожной забегаловке по рецепту: «сверху-уголь-внутри-кровь и все под специи». Водителю птица счастья в горло не полезла, он уже собирался её выкинуть за окно, когда увидел сидящую на дороге девчонку.
Но Ташке кура показалась неожиданно вкусной, вцепилась яростно зубами, откусила, и даже не прожевав путем, проглотила.
Ефрем только головой покачал, порылся в мешке, извлек подсох-ший хлеб, горсть конфет и кусок колбасы.
– Домой еду, нету ничего, – развел руками.
Налил в железную кружку кофе, черного, как дёготь, крепкого, замешанного без сахара и прочих глупостей, с одной только целью прогнать навязчивый сон.
Ташка отхлебнула и сморщилась: пойло было нестерпимо горьким, вяжущим.
– Нет другого, – пояснил шофер. – Дальше родник будет, остановимся.
Но девушка, похоже, не обиделась. Ладошка её пробежалась вдруг по руке Ефрема благодарно.
– Ладно, жуй, Муму, – отмахнулся он.
Ташка доверяла мужскому племени куда больше, чем детям и женщинам. Все они точно несли в себе часть Мишки. Нет, она точно знала, что и этот водитель, и все иные, что бросали на неё вполне объяснимые жадные взгляды, совсем не брат, они другие, но их руки были нежны. А губы говорили что-то ласковое, девушка не всегда улавливала смысл, но ведь иногда и взгляда достаточно. Она давно уже знала, что от неё хотят, и была эта торопливая любовь куда понятнее, чем жалостливые или презрительные взгляды баб и ребятишек.
Наталья Дьякова, девятнадцати лет от роду, давно и не помнила, кто был у неё первым мужчиной. И не хотела вспоминать. От первой, чуть ли не самой главной ночи в жизни любой женщины, осталось только чувство бессилия и стыда, чужое горячее дыхание, тяжелый перегар и короткопалая ладонь, зажимающая рот. Зато было утро, когда мать выложила на неприбранный стол, накромсанную крупно колбасу, сыр, ворох конфет, копченую рыбу и что-то еще в ярких бумажках и баночках. Она всё гладила дочку по голове и пододвигала куски побольше. Та ела, ела, ела, ела, удивляясь, что пищи может быть много, что оказывается голод можно заглушить. Точно так же, как голод способен заглушить все явные земные чувства. И эти куски дорогой снеди вытеснили из памяти лицо, фигуру первого мужчины, ощущения стыда, унижения, мерзости... Да, так бывает, когда еда в доме становится редкостью.
А после Ташка выучила нехитрую азбуку скоропалительных любовей, природа, лишившая её языка и слуха, не поскупилась на чувственность. Девчонка обрела столь желанную мужчинам податливость, тело, не сдерживаемое более тормозами стыда, отдавалось всякому, как отдается земля дождю и засухе – с наслаждением или покорно, но не препятствуя, не сопротивляясь.
– Держи, – Ефрем протянул Ташке кружку воды. – Вот до Троицка дойдем, куплю сока.
Потянулся к сигаретам. Девчонка оживилась, захлопала радостно и схватила зажигалку, огонек вспыхнул, осветив юное личико. И тут же выхватил грубоватое, точно топором срубленное лицо Короткова.
– Ишь ты, умеешь, ну, все, все не балуйся. Да, разговорчивая, что мне делать с тобой? Спать будешь?
Не отрываясь от дороги он ткнул пальцем на лежак.
Ташка обернулась на жесткое ложе, небрежно застланное линялым клетчатым покрывалом. По лицу её промелькнула тень то ли неудовольствия, то ли тоски.
– Ну, извиняй, Муму, – перевел по своему Коротков. – Постельного с собой давно не вожу.
Но Ташка уже перебралась, поспешно скидывая с себя затасканное шмутье, посеревшее бельишко, вытянулась покорно и опять замычала.
– Опаньки.., – оторопел Ефрем, впиваясь глазами в юное тело, выставленное напоказ, как ветчина в витрине продмага.
Огромная машина, вздохнув тяжко, остановилась у обочины. Коротков опять закурил, проглотил липкий комок. Мотнул разом осоловевшей башкой, точно отгоняя комарье. «Вот как, вот как…» – застучало в виски. «Молодая совсем» – урезонила совесть. «Но сама же она» – возразило желание. Он опять оглянулся на лежак. «Дуррак, ты, один раз живем…» – каркнул голос, его собственный или чужой?
– Один раз живем, – повторил Ефрем вслух.
Свет в кабине погас. Сигарета, рассыпав сноп оранжевых искр прочертила тьму, и тотчас же шторка отделяющая люльку от водительского места стыдливо задернулась.
* * *
Возле Сибирска горы сникли, измельчали, а вскоре и вовсе сменились холмистыми равнинами и редкими перелесками. Насколько глаза хватало – простор, однообразный и унылый, точно придавленный ватным колпаком ненастного неба. Шоссе заметно оживилось, сновали легковые машины и машинёшки, надменно проплывали иноземные большегрузы. Обдавая гарью трусили неспешно трудяги МАЗы и КамАЗы, юркие коробушки «Газелек» несли куда-то заспанных людей. Мир полнился звуками, становясь привычным, суетным, скучным, начисто лишенным права на чудо. Короткову ли это не знать?
Первое, что увидела Ташка, едва открыла глаза, была коробка апельсинового сока, огромная, праздничная, яркая, от неё повеяло давним-давним, уже полузабытым... запахом хвои, серебристым мерцанием бус на ёлке.
– Ы? – толкнула она в плечо водителя, показывая, мол возьму?
– А, бери! Не стал будить в Троицке. Cам взял.
Ташка благодарно пробежалась ладошкой от густо забронзовевшей загаром шеи шофера до локтя. И принялась возиться с крышкой. Повизгивая нетерпеливо, подгудывая в абсолютном предвкушении лакомства, девушка не заметила взгляда брошенного вроде бы вскользь, но будь Ташка менее занятой, она ощутила бы его, как ощущают легкое прикосновение руки к волосам...
– Дай-ка, – мужик легко открыл коробку. – Меня Ефрем зовут.
– Ефрем, – повторил четко, жалея, что узнать имя девчонки, такой ласковой, бесхитростной и молодой, ему не удастся. И он опять сказал уже за лобовое окно бежавшей под колеса трассе:
– Ефрем.
Но Ташка старательно пошевелила губами, точно примеряясь к короткому и звучному слову. Заметил и обрадовался:
– Вот-вот, Ефрем. Я… в Сибирск сейчас…, – начал неловко, не глядя на девчонку. – Груз скину, поживешь у меня два дня, и увезу в Березовск.
Ташка постаралась увидеть его губы, нырнула было под руку, но баранка остановила.
Ефрем вздохнул, притормозил и повернулся к девчонке:
– У меня, – ткнул пальцем себя в грудь. – Ты поживешь. Два дня.
Пальцы с въевшимся в трещинки и линии мазутом продемонстрировали знак победы. Глаза в красных прожилках усталости вцепились в девичьи губы так, будто Ефрем пытался прочесть по ним, что-то скрытое, но жизненно важное:
– Два дня. У меня. Два дня...
Ташка заозиралась, что-то ища глазами. И распрямив ладошку, заскользила по ней щепотью.
– Ручку? Умеешь? – спросил с восхищением, будто речь шла о чем-то несусветном, торопливо извлек из бардачка записную книжку и ручку.
Девчонка, прикусив язык, завозилась, выводя буквы. Ефрем, не отрываясь, смотрел на белую шею, открытое полуокружье спины, в вырезе простенького платья, ровный пробор, две косы, уже разлохматившиеся, пушистые, казавшиеся теплыми, ровную щеку и ресницы, длинные, черные.
«А ведь она тебя к черту послать должна, старый дурак» – пришла догадка. Но неожиданно наклонился да и прижался губами к беззащитной коже.
– Ыау! – выдохнула попутчица, повела плечиками, не отрываясь от блокнота.
«Не мешай мне» – растолковал себе Ефрем.
Отстранился, боясь узнать, что же она там пишет. Но девушка протянула книжку, распахнув.
Поперек листа, печатными буквами стояло одно слово «Наташа»
– Наталья, значит? – обдал радостью Ефрем. – Наташка.
Девушка отрицательно замотала головой.
– Наташа? – спросил и снова промахнулся
– Наталка? Наташенька? Татка? – гадал он.
Девчонка рассержено вырвала книжку и перекрыла часть простого имени пальцем.
– Таша?
Ташка просияла.
– Ну-ну, Ташка, так Ташка. А фамилия?
Но на фамилию умения не хватило, она нарисовала корявую, по-хожую на домик со съехавшей крышей «Д» неуверенно, потом добавила к ней еще «я» и «к» и, запутавшись, зачертила раздраженно.
– Да и Бог с ней, – улыбнулся Ефрем. – Поживешь у меня? Два дня.
Ташка кивнула…
Глава 22. О поисках без находок
– Да, я-то откуда знаю? – Мишаня схватился за голову в полном отчаянье. – Что же, месяц уже нет?
– Да, – подтвердил лощеный следователь Ивандаев и пододвинул пепельницу, жест не свойственный сухому служаке, но отчего-то он сейчас обрадовался, что хоть кому-то нужна была эта потеряшка. Вот уже две недели он доставал её дело, просматривал, даже пытался, хм, «вести следственные действия» и отодвигал прочь. Не одна у него Дьякова. И внимания требовали другие дела, за них спросят строго, потерпевшие, начальство, господь бог спросит, за Дьякову вроде волноваться некому. Это расслабляло, но дело как назло попадалось на глаза, рождая чувство неловкости.
– Что мать говорит?
Собственно, Ивандаев не обязан был отвечать на какие бы то ни было вопросы, но сжалился:
– Ничего. Вот соседка Рузанова подтвердила, что видела, как в день пропажи Наталья Дьякова направлялась к лесу.
Мишка все-таки закурил:
– За мной она рванула. Там тропинка прямая к трассе.
– На трассе быть могло всякое… – проронил милиционер. – Если дошла. Надо осмотреть участок.
Разговор давно уже шел не по протоколу. Дьяков ясности в положение сестры не внес. Все на что оставалось надеяться это, что всплывет труп её где-нибудь в лесу, обглоданный собаками и дело можно закрыть…
– Дошла, – уверенно ответил Мишка.
Все на что оставалось надеяться ему, что Ташка торчит где-нибудь на точке, обслуживает клиентов. Ведь умеет же… и эта мысль, что прежде корежила и выворачивала его брезгливостью почти тошнотворной, теперь окатила надеждой… И удивлением, выходило по его же запутанным мыслям, что к родному человеку по сути можно предъявлять лишь одно требование, чтобы жил. Дышал, смеялся, ходил, разговаривал или мычал что-то невнятное… Но жил. Только это, в конечном итоге, имеет значение. Спит сестра с мужиками или нет, сколько прошло их через неё? Все это вдруг отступило, точно растворилось, и как за спасательный круг, Мишка, ухватился сейчас за внезапное решение «Где-то на точке, где-то надо шоферов спросить, может вспомнят».
Он даже и не подумал, что говорить сейчас собирается с теми, кто мял и лапал его сестренку, макал её в дерьмо человеческое, как будто и не была она мишаниной Ташкой, маленькой девчонкой с вечно торчащими в разные стороны косичками.
– А если я по своим каналам поищу?
Следователь насторожился:
– Это по каким?
– Если она плечует где, то мужики вам сроду точек не сдадут. А мне запросто, куда денутся.
Следователь не мог не признать правоту Дьякова, отчего-то у нас, в борьбе со злом, народ больше всего доверяет не милиции, а вот таким добровольным помощникам, людям левым совершенно, несведущим, иногда опасным. Впрочем, Дьяков – не тот случай.
– Ищи, – согласился он и про себя отметил, что, пожалуй, так будет даже и надежнее.
И Мишка искал…
* * *
– Точно не видел? – Мишаня еще раз сунул под нос парню в черной джинсовой куртке фотографию сестры.
– Да, нет, на ближних полянах точно такой телки не паслось, – парень засмеялся запрокинув голову на тощей шее и острый кадык выпер так, что казалось кожу проткнет. Дьяков почему-то с глухой ненавистью подумал «Вырвать бы его к черту». Но вслух сказал:
– Диман, ты вспомни, немая она.
– Не-ма-я? – закатился тот до слез. – Находка – не женщина! Слушай, а ты запал? Или обчистила она тебя?
– Обчистила, – буркнул Мишка.
– И много взяла?
– Сто штук.
– Ого! Подожди. Вон, видишь, «фред» стоит? Санька из Красноярска, вот он – ходок. Может и знать. Сто штук! – собеседник покачал головой. – Жена не убила?
Мишаня невнятно хмыкнул, мол убьешь меня, как же… И затопал к носатому «Фрейтлайнеру», прикорнувшему в самом углу стоянки.
Ветер, особенно резкий здесь, на перевале, пробирался за пазуху и Дьяков поднял ворот куртки. Неуютная зябкость и сырость лезли в душу беззастенчиво. И стыд, которого, по общему мнению, Дьяков не знал, как тертое стекло в ботинках, резал до крови. За две недели поисков, он никому так и не объяснил, что ищет сестру, будто боясь, что прошлое нагонит да и шарахнет с размаху. Прошлое, которое изо всех сил старался забыть. Но оно напоминало, тянуло к себе. Подкидывая то разрозненные пазлы воспоминаний, то целые картины…
Бешеное лицо матери, искаженное, страшное, дурное, испитое до синюшности… С таким она кричала ему: «Сопля Дьяковская, к-а-акой ты мужик? Мозгляк, такой же, как папаша твой» и била, била слепо, не видя, как бьет, куда бьет. Злобу вымещала? За что? Мишка ни тогда, не сейчас не понимал. Но по малолетству старался угодить. Учился не хуже других, по дому всё делал и ждал, что она однажды возьмет да и скажет:
– Мишенька, сынок…
Не сказала, а теперь и не надо. Ему четырнадцать было, когда он не удержался да и двинул мамашу под дых. Она захлебнулась матами, захватала воздух и опустилась на диван притихшая.
Мишка сбежать и не подумал: стоял и с чувством превосходства и любопытства смотрел на мать.
– Так нас баб, так, – выдохнула она неожиданное. – Мы мягкой руки не любим. Баба у мужика вот где быть должна.
И сжала руку в кулак.
Забыть пора, выкинуть вон из памяти, но, как ни старался Мишка отгородиться от прошлого, как ни доказывал сам себе и остальным, что он не мозгляк, он мужик, всё звенело в ушах «Такой же, как отец».
Отца Мишка любил, как любят обычно больных и увечных, тихий он, незаметный, и какой-то ущербный в постоянной жалости своей и доброте. Мишка не помнил, чтоб хоть раз он заступился за сына или понужнул едучим матом одуревшую мать.
– Терпи, сына, она не всегда такой была. Она знаешь, какая у нас, ух, – глаза его наливались светом и даже радостью, как будто смотрел он на диво дивное. Но Мишка не помнил мать другой, как ни старался.
– Я с армии не вернусь, – сказал на проводинах отцу.
Тот заплакал по-стариковски. Но не возразил:
– Молодой ты, ищи лучшей жизни.
А Мишка вернулся. На похороны. Вошел в родной дом, непривычно чистый и полный народа, расступились, освобождая дорогу к гробу, почему-то не обшитому, из свежих досок. Покойный с лицом отекшим и синим, показался совершенно чужим, из ноздрей его что-то все время текло…
– Что это? – спросил он соседку
– Креозот ввели, чтоб не портился папка твой, – и только тут до Мишки дошло, что это и есть его отец, он склонился к гробу, чтоб спрятать выступившие слезы. Пахнуло невыносимо покойником, свежим деревом и чем-то еще острым, едким, отстранился.
– Поплачь, поплачь, – соседка погладила его по плечу. – Тебя ждали, вот и пришлось. Мать-то не пускаем.
Продолжение следует...
|
