Наталья Ковалева
– Зенсина, блать-та будите-е-е? – встряхнул её певучий говорок, особенно мягкий в надежде на прибыль.
Тамара на поверхность появилась и закивала торопливо:
– Буду! Буду!
Торгаш пошевелил губами, подсчитывая.
– Четыле тысяса, – улыбнулся радушно.
– Как четыре? Вот же написано, – она ткнула в синее дождями размытое обещание «Все по 100».
Продавец, не снимая счастливой улыбки, повернул коробку другим боком. Выходило, что все – по триста. Тамара машинально вещички к груди прижала: с чем-то надо расстаться, надо, а с чем? Если, итак, лишнего не взяла?
«Джинсы Борьке не меньше тыщи станут, а еще и круп купить, и яблок хоть маленьким?» – подумалось. Вопросительно приподняла светлые брови, и уставилась на продавца, точно он ответ подсказать мог.
– Сталая цена, – пояснил китаец.
– Может, сбавишь сколь? – прошелестела Тома.
– Засем сбавлю? Холоса цена, бели, носи долго.
Тома опять принялась разглядывать штанишонки и распашонки, мучимая непростым выбором.Вот эти, с подсолнухом, хороши, чуть постирать, да по краю, где шов полез, оверлогом пройтись, и будет Настюшке на выход. Полосатенькие, веселенькие такие – для День-ки! Ущерба на них нет почти, разве замарались, так что эта грязь после Мишкиной мазутной робы?
– Быстлей думай, – поторопил торгаш.
Тома вздохнула и решительно сбросила в общую кучу теплую кофточку, предполагая что и сама свяжет, штанишки на лямках и две распашонки. Их она из Мишкиных рубах нашьет, там байка уже старая, цвет потеряла, но зато мягонькая, как раз для нежного детского тельца.
И вдруг охватили только женщине понятные жалость и сомнение, а вдруг вот сейчас отказывается она от самого необходимого, и после, именно этих вещичек и не будет хватать? Склонилась вновь, перебирая и приглядываясь.
– Плати зенсина, потом буди-и-ишь искать, – затеребил нетерпеливый торговец. Вокруг него уже толпилось еще несколько таких же искательниц дешевого и жизненно важного. А торгаш оторваться боялся от замешкавшейся покупательницы: кто её знает-то, вот схватит сейчас шмотки и бежать. Но женщина бежать не кинулась, лишь повторила жалобно:
– А может, сколько-нибудь скинешь?
Эх, не знала Томка, что на рынке, как и всюду теперь, тихо просящих не слышат. Надо бы ей встать, швырнуть тряпье и скандально заявить, что все что на прилавке навалено – есть полная негодщина, некудышняя ткань и швы наспех пробежали, нитки торчат. А потом пойти гордо, вот тогда кинулся бы следом продавец и сам уже просил взять товар. Но Томка этой истины не знала, да и хитрить не умела. Отвернулась, извлекла из сумочки кошелек и вновь пересчитала деньги, точно надеясь, что за тот час, что торчала она в рядах, каким-то чудом число их удвоилось. Нет, в кошельке по-прежнему лежало пять тысяч рублей.
* * *
«Мозгуй» сквозь толпу шел, как ледокол, не выбирая дорогу. На рынок он если и заходил, то в «жестянку», иногда там можно было перехватить расходники к машине. Выбирать он умел, да и цены под его напором продавцы сбивали легко. Он железно усвоил правило: на рынке два дурака – один продает, другой покупает. А в дураках он ходить не любил. Вот и сваливал эту ношу на плечи торговцев. Но сейчас, среди тряпичников потерялся. Ряды, казалось уходили к горизонту, и в их бесконечность верилось потому, что вот сейчас он искал Томку, а она, как в воду канула. В павильоне с детской дребеденью её не было, не видать было и в русских рядах.
В китайские палатки «Мозгуй» так заглянул, на всякий случай. В самом деле, не пойдет же чистюля и умница Томка рыться в том дерьме, что сюда «братья навек» привезли. Тут даже от запаха тошнило. Кислый, химически жесткий, казалось он имел вид и цвет, и вес, оседая на плечи и прикипая намертво. Смешав в одно целое: ароматы духов, пота, дешевой обуви, чебуреков, тряпья, пыли «китайка» приобрела свой неповторимый дух, – дух нищеты, грязи и безнадёги. «Мозгуй» поморщился, хватанув его непривычными ноздрями и сплюнул. И только тут заметил Томку.
Она старательно разглаживала на прилавке что-то бесформенно-пестрое, почему-то втянув голову в плечи.
«Ну, на фиг!» – ошарашенно стукнуло в виски.
А Томка склонилась низенько над коробкой, так, что юбка приоткрыла ноги, обнажив белые бедра почти до середины.
«Какого черта она тут делает?»
И опешил, нет, что Дьяковы живут сейчас не шибко богато, «Мозгуй» знал. Но не далее чем неделю назад он попытался всучить десять тысяч на расходы, но Тамара отказалась наотрез. Мол, деньги с молока идут хорошие, и еще масло удалось сбить… Видно невелики те «хорошие деньги».
Жалость острая, как металлическая стружка, вцепилась зло. Рас-талкивая людей, «Мозгуй» шагнул к прилавку.
Тамара вроде бы и распрямилась, но как то странно, точно согнувшись в коленях, подняла глаза на продавца:
– Может, хоть сколько сбавите? На десяточку… хоть…
Китаец вежливо оскалил десна:
– Колобка товал савсем десиво, савсем десиво, потом плидесь зенсина!
Тамара, услышав ответ, ниже ростом стала. Засуетилась, считая купюры. Труфанов, сам не зная почему, закрыл глаза.
– Отдай это! – раздалось над самым Томкиным ухом. И голос был знаком и не знаком… Железные пальцы накрепко схватили её за локоть, схватили так, что даже её жилистое и сухое тело откликнулось болью. Вскрикнула.
«Мозгуй» странно жесткий, без привычной расслаблено-добродушной и почти безмятежной улыбки, каким и привыкла видеть его Тома, резко перехватил деньги и сунул их в сумочку.
– Пошли отсюда!
– Александр Федорыч? Да дешевле то нигде не возьму?! – удивилась Томка беcпонятливости «Мозгуя» и замерла озадаченно. А он не ждал ни согласия, ни протеста, просто пошагал прочь из рядов, не отпуская Томкиной руки.
– Да! Стой ты! – дернула она было застрявший намертво локоть. – Мне ж детей одеть надо!
– Оденешь, – «Мозгуй» руку высвободил и решительно подтолкнул Томку к высоченным железным воротам. – В машину пошли, разговор есть!
Тома покорно двинулась вперёд, досадуя на Труфанова жутко, но вслух ничего говорить не решаясь. Он почти запихнул её в машину, устроился рядом.
– Вот, держи.
Он извлек из «бардачка» сложенный вдвое листок, Тома развернула его бережно. И первые строчки прочла.
«Свидетельство о рождении. Труфанова Анастасия Александровна».
– Почему же Труфанова? – растерялась. – Перепутали что ли, безголовые?
– Не перепутали. Получил утром сегодня, хотел сразу к тебе, вот Бориска сказал, что тут.
Томка молча уставилась на неумещающеюся в её голове строчку. «Отец Труфанов Александр Федорович». Перечитывала бесконечно и почти не слушала объяснений. И только когда он забрал свидетельство, выдавила:
– Зачем же вы так-то?
– А так Тома. У меня не отнимут. Я о другом поговорить хотел. Есть будешь?
О чем другом «Мозгуй» еще и не знал. Пока сюда ехал, все просто было, отдаст свидетельство и объяснит, что теперь она может на него рассчитывать, не на Мишкины куски с рейсов и перегонов, а на него, «Мозгуя», почему-то последнее было очень важно.
– Что?
– Хотя, к черту кафе! Поехали.
Машина тронулась, Томка уставилась на уверенные руки на баранке, широкие хваткие ладони с узловатыми, наработанными суставами пальцев и не спросила даже куда едут и зачем. И пока петляли по городу, все собирала в кучу разбежавшиеся мысли и жалела, что так и не взяла вещички, очень уж хороши были ползунки.
«Мозгуй» от дороги не отрывался, и не то чтобы трасса сложной была, куда там, дорожники на совесть поработали, кати – не хочу. Но вот на Томку глянуть боялся, все мотылял думки, мотылял. Казалось бы, что такого увидел он там, на рынке? Сотни даже тысячи баб на нём и одеваются – это не открытие. Но вот Томка, Томка, тихая и маленькая, беззащитная Томка, не должна она так жить. Не заслужила она этого.
– А может, сколько нибудь, сбавите, хоть десяточку…, – звенело в ушах.
А он купюру с видами родного города никогда «десяткой» не называл. Слишком уж весомо звучит – Чирик… Червоняй… Черкаш… Интересно, когда же червонец деньгами был? Вот для него когда? Уже и не помнил… И нет его вины в том, ему деньги не с неба падали, а вина есть. Перед Томкой. Почему?
Где и когда начинает человек чувствовать, что судьба другого, далекого недавно еще существа, ему небезразлична. Когда поселилась в его душе эта женщина-птичка. Да, какая птица, перепелка разве… И какого черта так нужно ему, чтоб именно она, в платочке этом дурацком, именно она, не была больше в числе тех, атакующих многоязычную «китайку». Неожиданное для себя самого решение разом появилось, пришло и... всё...
– А что я теряю-то? – вырвалось вслух.
– Что теряете? – не поняла Томка.
– Ничего. Подожди сейчас.
Дорожный указатель сообщил радостно белым по густой синеве: «Березовск – 5 км.»
«Мозгуй» крутанул руль и машина поползла неторопко вовсе без дороги, через поляну к лесу. Тамара увидела как ворох бабочек поднялся из под колес, и смялась вымахавшая в рост трава…
«Косить скоро», – вздохнула.
– Ну вот здесь пожалуй, – остановил машину, придирчиво окинул поляну, взятую в кольцо густым березняком, и рубанул:
– Короче, Тома. Сходиться нам надо. Так решил.
И стало легко, даже радостно. Повернулся к Томке, но не в глаза, а на губы еще смотря.
– Как это? – шевельнулись они в ответ.
Тома прекрасно поняла, о чем сейчас Труфанов, но поверить в свою догадку было страшновато.
– Так это, Настя мне, считай, родной стала. Пацанов твоих не обижу. Что скажешь?
Шутит Труфанов, что ли? Тома глаза подняла, взгляда он не отвел. Не шутит значит. И стало совсем неловко.
– Я понимаю, – произнес он, так и не дождавшись ответа. – Что ты, молодая еще, тебе бы про любовь надо. Не буду врать, Тома. И не поверишь. Так подумал, живу вроде впустую совсем, а тут Настя… И не в этом дело. Решил я Томка, что так лучше будет. Тебе, ребятишкам. Я понятно тебя на десяток годков старше, но бабы еще не жаловались. Руки не подниму, зарабатываю, сама знаешь как. В следующем году базу в Сибирске открою, там можно будет и такси запустить, бизнес легкий и неконтролируемый почти. Так что деньги...
– Господи, Александр Федорович, да причем тут деньги-то? – выдавила Тамара, отказывать ему было неловко, неудобно даже стыдно после того, как он Настю-то, Настю… И тут накатило жуткой волной… Ведь не спроста он в отцы-то себя?
– Александр Федорович, ты Настю только не забирай! Приходи, я же вижу, я понимаю, ты не забирай…, – запричитала она, глупея от страха и путаясь в словах… – Ты? Что ты, какой же старый? Нет, любая рада будет, послушай, послушай, приходи хоть каждый день… Но, но… замужем же я? А Мишка как же?
– Мишка? – Труфанов всем корпусом повернулся – Мишка?!
– Ну, муж, он, муж..
– О как… Ну-ну, Мишка с рейса три дня назад пришел. И сразу в Новосёловку. Я тоже думал, что хоть к сыну заглянет.
Еще жалея её, прикусил было язык… Но вырвалось:
– Не нужна ты ему, Томка. Видимо там…
– Нужна! – перебила Томка. – Александр Федорыч! Он просто сам не знает еще, что нужна! Катька молодая, красивая… Но девки они, как лед весной… Сколько их было! А жена ему – я! Жена! Мы и в церкви хотели обвенчаться.
Она еще пыталась что-то объяснить, но «Мозгуй» вдруг лег всем весом на баранку и засмеялся до слез в глазах… И пока хохотал, все сильнее понимала Томка, что обидела хорошего человека, обидела. Стыдно то как! И повинуясь стыду ли, вине ли вдруг протянула ладошку к жестким Труфановским волосам. Он отшатнулся резко.
– Мало хреначил он тебя видно, – бросил, заводя машину.
– Миша? Меня? – губы женщины задрожали. – Раз и было, вот тогда, так я сама под кулак подлезла. Господи, что же вы все слепые-то такие? Мишаня, он, как ребенок, дурит бывает, потому что самому страшно. Это же такую семью кормить, хозяином быть?! Страшно. Я смотрю и иной раз сама думаю, что если бы мне вот так, я бы уже и не знала что делать. А он, он же пашет, он же домой черный приходил, его же от усталости качало. Что же вы все?
Также неторопливо машина нащупывала себе дорогу обратно.
«Не вышло разговора, да и хрен с ним!» – подумал зло.
А Томка неслась, пустой бочкой с горы громыхая. И из слов её получалось, что Мишаня Дьяков, не брезгующий ни шалавами с трассы, ни случайными попутчицами, нимб не носит только потому, что он ему виски жмет… Досада резанула яростно. Прервал чумовую бабу:
– Томка, ты дура или святая?
– Не святая! – вскинула острый подбородок, и глянув в безграничное синее небо, кивнула. – Святые там, Александр Федорович, а я к Мишке бегать от Ивана еще начала. Не надо нам сходиться. Не надо.
– Значит – дура, и я – дурак! Мне бы тебя сперва в койку уложить, – и уставился куда-то на коленки, насмешливо, жадно вместе с тем, будто заранее зная, что и правда, уложил бы.
Тамару как кто в воду сунул, студеную. И как под водой не пони-мала она, что же творится, как же Александр Федорович, уважаемый ею безмерно, вот так в лицо слова швыряет липкие. «В койку», да что же она ему, шлюха какая?! Она же жена чужая. Мать она. Вот, мать она…
Мозгуй остановиться не успел, женщина распахнула дверь и скаканула на ходу в пряную июньскую траву, упала, на миг потерявшись, но тут же и поднялась. И пока торопливо скидывал он ремень, пока открывал дверь и оббегал вокруг верную «хитрилку», она мчалась уже к березняку на пригорке.
– Тома, стой! – крикнул.
И побежал следом, понимая, что выглядит сейчас по-идиотски, а не бежать не мог.
Нагнал на поляне, да нет, не нагнал, наткнулся. Томка спиной берёзу подпирала, куда-то в синее небо уставившись. Так с размаху и налетел на них обеих. И не думая уже, не размышляя притянул к себе.
– Томка-а-а, – выдохнул в волосы.
Забилась отчаянно, вырываясь, уперлась в грудь кулаками:
– Не надо, не надо, что же вы, Алесандр Федо... – договорить не дал, накрыл теплые губы…
Замерла, как каменная. И даже, когда скинул с плеч блузку, совладав с непослушными пуговицами, не пошевелилась. Горячие руки скользнули к груди, раздразнить пытаясь. Сдавил соски жадно… Томка вскрикнула… нет, не застонала, не выгнулась, принимая ласку, а вздрогнула, точно крапивой обожглась и жалобно взвизгнула…
– Больно? – «Мозгуй» недоуменно на руки посмотрел.
Томка опустилась безвольно к ногам, будто кости вдруг вынули разом, всхлипнула:
– Нагрубли они…, кормить пора…
И заплакала навзрыд…
Сел рядом:
– Ладно, черт. Ну, не железный я тоже. Черт. Ладно, ладно…
Что и кому было ладно, – не объяснял.
– Зачем вы так-то? Зачем? Вы – зачем? Вы? – все всхлипывала Томка.
– Не знаю, – ответил честно.
Накинул на вздрагивающие плечи блузку.
– Я в машине подожду, – поднялся, и остановился не решаясь уйти, и тщательно разглядывая березняк, облитый щедрым солнцем, жарки… да все подряд, чтоб только не видеть её, сжавшуюся, сломанную. Им сломанную.
– Я ведь как лучше хотел, я серьезно говорил, – пробормотал.
Услышала. Вскочила. Неожиданно спокойно отчеканивая:
– Вот что, Александр Федорович. Ты не говорил, а я не слушала. Я тебе за все, что сделал ты, в ноги упасть должна. Упаду. Но вот в койку. К Насте всегда приходи, а я уж как-нибудь одна проживу. Иди теперь. Все.
И ведь пошел железный и упорный «Мозгуй», пошел неторопливо и оглядываясь поминутно. Ждал у машины, курил нервно. Непонятно кому твердя:
– Нет, Тома, я сказал, а ты услышала… Я сказал. Я.
Продолжение следует...
|
