«Господь держал нас на земле» В этом воспоминании о войне Агафьи Васильевны Крамчаниновой, в девичестве Яковлевой, нет героизма, нет патетики. Это воспоминания 12-летней девочки. Война показалась ей жестокой, кровавой, несущей боль, страх, унижение и осиротелость. А еще – жалость к тем людям, которые воевали за их маленькую деревушку Касилово, что в Белгородской области Грайвороновского района. Деревня оказалась в центре боевых действий.
По воспоминаниям бабы Гаши (или Гали, как ее чаще сегодня зовут) у защитников не было ни оружия, ни обмундирования. Бойцы были чаще совсем мальчишки. Женщины деревни принимали их на руки израненных и искалеченных, вытаскивали из-под немецких танков. И готовы были укрыть, несмотря на страх расстрела. Они отпаивали бойцов, бинтовали чем могли, и солдаты снова уходили в бой.
Баба Гаша рассказывает отрешенно. Ей трудно вспоминать. Невозможно прервать страшный рассказ вопросом или даже сочувствием. Все слова и эмоции скудны и пусты, потому и неуместны: наше поколение не в силах понять все то, что пережили дети того времени. Она то рассказывает, то вдруг посредине разговора замолкает, уходит в себя, взгляд «потухает». На глазах наворачивается слеза – вот-вот покатится. Но нет, не пролилась. Все слезы баба Гаша уже выплакала: за братьев, за погибшего отца, за умершую мать и за сиротскую долю.
Отец погиб на фронте, братья умерли от ранений после войны. Мать, парализованная от горя, двух лет не дожила до победы.
Баба Гаша теперь плачет о детях – так называет всех, кто неровня ей по возрасту. Сердце, пережившее столько боли, слышит чужую, нашу боль.
– Дюже тяжко вам живется детки... дюже. Я-то свое уже отжила. Вам бы только радоваться сейчас.
Это она о нашей жизни. Сетует баба Гаша на трудности наши – на безденежье, на безнадегу. И вдруг спохватывается:
– А нешто нам было легче? У вас вот и хлебушко в каждом доме есть, а мы и того не видали. Мы, как война замирилась (началась – прим. ред.), четыре года под немцем прожили. Бывало, немцы отправят работать, картошку почистишь, а очистки попросишь. Попадется такой, что пинками прогонит. А другой разрешит. Так те очистки помоешь, потолчешь, мякины туда подмесишь – вот это и ели.
А сажали как? Те же очистки спрячешь в золу, а потом их – в земельку. Картошка урождалась вот, – показывает раскрытую ладонь, – в руку не входит. Вот как нас, детка, Господь держал на земле. Только солнышко займется, идем на поле. А на следующий день самолеты налетят. Как воронья стая, небо от них черное. Все перемесят. Шкурки какие найдешь, пооткопаешь и опять сажаешь.
А там немцы придут. И на свои поля отправляют. Мы так всю войну жили: месяц-два немцы, потом придут наши, русские, прогонят их. Неделя-вторая, а там уже опять немцы наших гонят.
Еще в начале войны, когда стали доходить слухи о наступлениях, в некоторых дворах, через один, засыпушки строили – бомбоубежище. Яму выкопают, заложат дубом, сверху толью и землей, и так три ряда. Если стреляли «Ванюши» и «Катюши», то только верх вредили, а если самолеты, то теми бревнами и придавит.
Немцы наступать начнут, сховаемся все в этих засыпушках и ждем. Так они подойдут и орут: «Вылезай!». Вылезем все, соберемся стайкой, прижмемся друг к дружке и трусимся (дрожим, боимся – прим. ред.). А они тогда: «Залезай». Мы обратно карабкаемся. И опять: «Вылезай»... А не вылезешь, зайдет и всех перестреляет. Или выстроят нас и продержат и в дождь, и в холод час, а то и день. И заплакать не моги – изобьют до смерти. Смешно им было глядеть, как мы боимся.
Немцы нас работать заставляли на заминированных полях. Те, что вперед были, заложат мины, а другие придут, на эти поля обрабатывать загоняли. Идешь по полю – где женщина подорванная, где ребеночек. Вот такая жизнь.
Парни и старики окопы копали. Подведут прямо близехонько к нашим, под самую колючую проволоку. Русские стрелять начнут, так мы им кричим: «Не стреляйте! Мы свои!». Перестанут. А если немец какой надзирает, так его обязательно подстрелят...
Как-то послали меня немцы сапоги мыть на реку. Помыла и волоком тяну – поднять сил не было. И вдруг, как загудит все вокруг, и бомбы засвистели. И прямо в наш дом одна. А там брат, только пришел с работ. Поранило его сильно в грудь. Вытащили с матерью, выходили. А года через два его немцы в Германию увели. Как увели, так мама и слегла, больше уже не встала. Первое время знаками разговаривала. Все смотрит на меня, смотрит и «говорит», косу, мол, не срезай.
Коса у меня была дюже богатая Только вшей и гнид – кишмя кишели. А у немцев мыло хорошее было. Они ужас как наших вшей боялись. А как стираются, так мы обмылки крали. Этим мылом и мылись иногда.
Немцам почти что каждую неделю самолеты посылки с продуктами скидывали. Вот позвонят своим, скажут, где ящик упал, немцы идут, забирают. А в посылках в этих и хлеб, и мыло. А хлеб сдобный, белый... Нешто наши – русские. Им воевать было нечем. Они все просили у тех (показывает вверх) ружья да пистолеты, а им в весну валенки пришлют. Так они в этих валенках по грязи ходят, замерзшие, голодные. Жалко смотреть.
Обоз все ходил с человеком военным. Вот все, что есть, отдаешь, где носочки, где штаны – все это на фронт отправляли. И колоски мы вручную собирали в бутылочки. Насобираешь, закрутишь – и сдаешь. Все для солдат. Да нешто их всех оденешь и накормишь. А то едет этот обоз, бомба в него попадет – и все на маленькие кусочки – даже человека не похоронишь. Да и никого почти не хоронили. Пройдет бой на поле или через деревню, остается одна каша – и руки, и ноги, и головы. Все там – и русские, и немцы. Всех в одно сгребут. Земли целый курган насыплют. Вот тебе и могила.
Одно время в нашем доме немецкие портной и чеботарь жили. Это у каждого полка немецкого такие были. Как деревню займут, так и селят их в наши дома. Они шинели штопали своим, пуговицы пришивали, сапоги латали. Так один добрый был. Пожилой. У него там, в Германии, двое ребятишек остались. Хлеб этот достанет и не кусочка не съест – все мне да другим ребятишкам тайком раздаст. А другой дает кусок хлеба, еще и маслом намажет. Тянешь к нему руку, а он как хлестнет плеткой, и опять протягивает – играет. А откажешься или заплачешь, насмерть засечет.
У одного немца куры были. Так одна под нашу печку залезла, там и снеслась. Русские пришли, немцев выгнали, а от тех цыплят в нашей деревне курицы и повелись.
А когда русские в последний раз немцев прогоняли, они в нашу деревню телят привезли. И поручили мне. Я их всех до одного выходила, ни один не пал. Все 43 теленка и мыла, и поила одна. На костре в огромном чане воды нагрею и обтираю каждого. Потом как война ушла, мне премию выдали – стельную корову. Я уж два года как сиротой была.
А в школе я так и не выучилась. Пошла один раз, ноги тряпицей обернула, лаптями подвязала. Пока шла до школы босой осталась. И больше не пошла. У кого мать была, да отец вернулся, те хоть как-то выживали. А за меня некому было поболеть. Одежды совсем никакой не было. Немцы все забрали. Какую тряпку увидят, ту – себе. Они своих лошадей укрывали, чтобы те не мерзли. А что до нас, так....
Вот такая, детки, жизнь была. Упаси, Господи, всех от такой беды!
Ольга Гонза
|
