Домой На заводе катастрофически не хватало рабочих рук. Брали всех, кто едва достигал трудоспособного возраста. У станков работали вчерашние мальчишки и девчонки. Но шел уже 1951-й год. Прошло уже шесть лет как кончилась война, и где-то в верхах посчитали, что с кадрами пора наводить законность, и кадровикам было строго наказано: малолеток не брать!
Валю посчитали малолеткой. Ей было всего четырнадцать. К тому же она была и недоростком. Она не тянула даже на свои четырнадцать. Худенькая, остроносенькая, как Буратино, такая же живая, она молитвенно смотрела на кадровика, упрашивала:
– Ну, пожалуйста, возьмите. Я буду только стружки выносить, никуда больше не буду соваться. Возьмите.
Глаза округлые, светлые, ещё не набравшие той глубокой голубизны, которая придаёт девичьим глазам очарование, тайну и притягательность, умоляюще смотрели на строгого, старого человека, прошедшего и войну, и суровую тыловую школу, не единожды раненого, много повидавшего и знавшего. Валя заметила его колебания. Кадровику было жаль девчонку. Строгости строгостями, а люди остаются людьми со всеми своими бедами, горестями и радостями. Ну куда вот этой девчонке податься ещё? Детдом, срочно организованный в старых казармах в начале войны недалеко от Балахты, расформировывался, оставались только малышовские группы. Старших воспитанников выпускали в «свободное плавание», в самостоятельность. Вот и потянулась Валя за другими в город, на завод, где уже устроились некоторые детдомовские девчонки. Они и подучили Валю проситься в токарный цех убирать стружку. Одна из детдомовских уже успела окончить какое-то учебное заведение при заводе и работала на Ворошиловском в должности не то мастера, не то инженера.
Кадровик знал как трудно живётся детям военного времени, тем более сиротам. Умоляющие глаза смотрели так жалобно! Сзади этих пронзающих глаз стояла стайка таких же девчонок-детдомовок, которых он уже принял, а вот эта подошла последней. Как оторвать её от остальных? Кадровик долго молчал, морщился, взглядывал из-под очков на это, ещё совсем зелёное буратиноподобное создание и, наконец, махнул рукой:
– Давай метрики. Но только никуда не соваться, кроме своего цеха! Маршрут: от станка до свалки! Всё!
В токарном цехе Вале выдали спецовку: фартук, рукавицы-верхонки и, что самое ценное, новые ботинки. Совершенно новые! Для Вали это было счастьем, радостно и удивительно. Новой обуви она никогда ещё не носила. Ботинки были не ахти какие красивые, можно сказать Ч.Т.З. (трактор был тогда такой тяжелый), но, главное, они были новыми, блестели чернотой. Валя нет-нет да и взглядывала на них: это в них-то она будет стружки таскать?! Она поцарапает и побьёт их о подмости... Нет! Она будет работать в своих, уже побитых, повидавших виды детдомовских, а эти, новые, она побережет...
Жить Валя определилась туда, куда определили обстоятельства: в общежитие к своим девчонкам, уже определившимся в него. Мест не хватало, спали по двое на одной кровати без права проживания. Но комендантша была пожилой, повидавшей всякого и смотрела на такое жительство сквозь пальцы.
И быть бы Вале заводской рабочей, но после полуторамесячной трудовой деятельности её вдруг вызвали в отдел кадров и тот же хмурый старый кадровик, пряча глаза, пояснил:
– Комиссия едет из Москвы, будут проверять. Придётся тебя отчислить. Вот записка в бухгалтерию. Получи расчёт...
Всё! Городская жизнь для Вали закончилась, едва начавшись. Девчонки уговаривали остаться в городе. Она могла ещё какое-то время прокантоваться в общежитии среди своих, пока найдёт место работы хотя бы в виде домработницы. Могла она также пойти на курсы всеобуча при заводе. Пока приобретала бы специальность, глядишь и возраст подошел бы. Однако жить в таком случае было бы не на что. И она, обескураженная неудачей, затаив обиду на несправедливых дядечек из какой-то грозной комиссии, засобиралась «домой», в Балахту. Девчонки уговаривали:
– Ну кто тебя там ждёт?! Детдом расформировывают, родных и близких нет... Кому ты там нужна?
Но город пугал Валю своей торопливостью и жестокостью, хотя она и в детдоме насмотрелась и натерпелась предостаточно. Но, видимо, не зря говорят, что дома и стены помогают. Её тянуло в родные места, в привычную обстановку.
* * *А в родных местах у неё не было никого и ничего. От детдома остались только две группы малышей, поступивших уже после войны. Да и не взяли бы её туда обратно. Она до Красноярска уже успела поработать в колхозе, всю зиму на скотном дворе таскала тяжелые бадейки с водой, поила телят. Скотный двор располагался на горе, а колодец внизу, в долине. Рядом со скотным двором была срублена избушка для обогрева рабочих. В ней Валя и жила с девчонками, такими же как и она, детдомовскими. Воду возили в гору на быках. Недоросток Валя растянула суставные связки от непосильной работы и попала в больницу. Старшей у девчонок-поильшиц была Максимовна, дородная, но грубая тётка. Она и сопровождала Валю в Балахту, в больницу. Максимовна, завернувшись в доху, завалилась в сани, а Валя большую часть пути, длиною в десять километров, бежала. Бежала чтобы не замёрзнуть. Летом надобность в поильщицах отпала и председатель отпустил девчонок на все четыре стороны. Они были ещё несовершеннолетними и держать их в колхозе без их согласия он не имел права. Вот и оказалась Валя в городе. Но город не принял её.
* * *Колёса стучали на стыках монотонно, убаюкивающе. Валя прижалась в угол тамбура, затихла. Яркий свет в тамбуре зажигался только перед станциями… Было страшновато. Сумеречная темнота усиливала тревогу. Всего второй раз она ехала поездом. Босым ногам было холодно от пола. Ботинки она сняла и спрятала в деревянный чемоданчик, выданный ей в детдоме. Немудрящая одежонка, состоящая из ситцевого платьишка и самовязки-кофтёнки, грела плохо. На дворе стоял сентябрь, и ночи были уже холодными. Поезд Красноярск-Абакан отправлялся поздно вечером, и основной путь до Ужура, куда ехала Валя, проходил ночью.
В тамбур набилось ещё пятеро «зайцев», ребята и ребятишки. Двое, что постарше, видимо фэзэошники, некоторое время присматривались к Вале, но, не оценив, перестали её замечать. Трое других, только что окончивших школу-семилетку, возвращались в Назарово после неудачной попытки поступить в техникум. Они держались с Валей наравне, дурачились, пытались поначалу разговорить её, но она держалась отчуждённо. Отступились и они. Постепенно все утихомирились, дремали.
Валя была благодарна судьбе, что она вот едет и на билет не растратилась, и не обижает никто, авось и до Ужура благополучно доберётся. Но доехать до Ужура благополучно не получилось. Перед Ачинском нагрянул контроль. Билеты проверяли начальник поезда, милиционер и проводник. Ребята, что постарше, были опытными «зайцами», юркнули на межвагонную площадку, а оттуда на крышу вагона взобрались, где и пересидели, пока проверяющие не перешли в следующий вагон. Младшие же не успели, и контроль застукал их и Валю. Валя даже не шевельнулась в своём углу.
– А ну, ребятки, где ваши билеты? – равнодушно поинтересовалась проводник. Она прекрасно знала, что никаких билетов у мальчишек нет. Она уже видела их здесь, в тамбуре, и не прогнала.
Ребятишки бестолково, перебивая друг друга, стали объяснять, что они деревенские, что ездили в Красноярск поступать в техникум и не поступили, и вот едут домой. Денег, конечно же, нет.
– А ну, брысь с поезда! – приказал милиционер.
– Дяденька, нам осталось совсем немного, – заволновались ребятишки. – Уже Ачинск, а от Ачинска до Назарово всего пятьдесят километров...
– Вот и топайте! Недалеко – дойдёте, – грубо оборвал их милиционер.
– Дяденьки... – заплакали ребята. Расчёт ребят был на начальника поезда и проводника, но они молчали. Милиционер был совсем молодой, видимо, только начавший службу, и, видимо, получивший строжайший инструктаж ссаживать всех безбилетников. Война давно закончилась, и пора наводить порядок в стране, и на железнодорожном транспорте, в частности. Он был в новенькой форме с красивой военной выправкой, блистал ремнями и пряжками. Инструкции он считал законом и обходить их ещё не научился.
– Дяденьки...
– Откройте боковую дверь, – приказал он проводнице.
Поезд, притормаживая, медленно подползал к перрону.
Проводница открыла боковую дверь, и, едва остановился вагон, как ребята были выпровожены на перрон.
– И не сметь снова цепляться! – приказал им вдогонку милиционер.
– А ты кто такая? – спросил милиционер Валю, вжавшуюся в угол. – А ну вон из вагона!
От станционных огней в тамбуре было совсем светло, и Валя испуганно засматривала в лица контролёров, молчала. Милиционер был явно зол, а начальник поезда выглядел усталым. Ему-то было не в первой сталкиваться с «зайцами». У милиционера это был первый рейс, а у начальника поезда сотый или больше, и начальник понимал, что побороть безбилетность можно будет только тогда, когда у людей появятся деньги, что безбилетность и бедность идут рядом. Нужда загоняла ребятню на крыши вагонов. Пригородные поезда ходили по Красноярску буквально облепленные безбилетниками. Перед станциями безбилетники спускались с крыш, спрыгивали с подножек, рассыпались по перрону, растворялись в толпе. Проезд без билета считался тогда даже некоторым шиком. Безбилетный проезд в междугородних поездах был делом более сложным. Бригады контролёров буквально сновали по ним, безжалостно ссаживая безбилетников. Но они не унывали, уходили от контроля, подобно этим двум фэзэушникам, а ссаженые снова впрыгивали на подножки, мёрзли на ветру, но ехали. Вале ещё повезло. От Красноярска до Ачинска она доехала, можно сказать, спокойно. Это была первая ревизия. Услышав обращение к себе, она ещё глубже вжалась в свой угол, прикрыла чемоданчик руками, молчала.
– Ты что, глухая? – спросил её милиционер.
Проводник склонилась над Валей, стараясь получше разглядеть.
– Поднимайся, поднимайся, – посоветовал усталый начальник поезда. – Не убьём же мы тебя. Поднимайся. Куда едешь-то?
Надежды на то, что её оставят в покое таяли. Надо было вставать. Надо было отвечать, рассказывать всё. Она медленно встала, по старушечьи горбясь, поднялась в своем углу.
– Она босиком! – воскликнула проводник. – Тебе нечего обуть?
– Есть, – буркнула Валя, потупясь.
– Обувайся, пойдём в отделение, – уже мягче сказал милиционер. – Там поговорим.
– Ты почему босиком? – спросила проводник. – Обувайся. У тебя что на ноги-то?
– Ботинки.
– Ну так одевай.
– Они новые...
– Холодно уже на улице-то. Простудишься. Ну, вставай, пойдём, – уже мягко, по матерински просила проводник.
– А поезд уйдёт!?
– Господи, куда ты едешь-то?
– В Ужур.
– Адрес твой какой?
– Нету адреса.
– Детдомовская что-ли?
Валя мотнула головой.
– Из какого детдома? Да обувайся же! – уже прикрикнула проводница.
Мужчины, милиционер и начальник поезда, наблюдали, уступив инициативу женщине.
Валя достала ботинки, обулась.
– Из какого детдома-то?
А детдомов в те годы было много, в каждом городе и районе, даже по нескольку.
– Балахтинского, – призналась, наконец, Валя.
– Значит ты в детдом едешь?
– Ага, то есть нет...
Стало ясно, что с девчонкой надо что-то делать: или сопроводить её до детдома или просто оставить в покое. Начальник поезда взял дальнейший разговор на себя. Он был в таких ситуациях опытнее.
– Паспорт, метрики есть?
Валя опять только головой мотнула.
– Покажи, – и, видя нерешительность девчонки, добавил. – Да не заберём мы тебя никуда, покажи.
Валя порылась в чемоданчике при свете милицейского фонарика нашла метрики, подала. Начальник подставил бумажку под луч фонарика.
– Сургутская Валентина, – прочёл он. – Родителей нет?
– Нет.
– А деньги у тебя есть?
– Нету.
Деньги у Вали были. Она их искусно закатала в волосы на голове, прикрыла платком. Тут она соврала. От нужды соврала.
– Откуда едешь-то?
– Из Красноярска.
– Что там делала?
Начальник вернул Вале метрики. Она тут же сунула бумагу в чемодан.
– На заводе работала.
– Уволили что-ли?
– Я малолетняя.
– И расчёта не дали?
– Нет.
|
